Неточные совпадения
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова
паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать,
как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом,
как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а
паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
— И на что бы так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. —
Пан,
пан! уйдем скорее! Видите,
какой тут нехороший народ! — сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги,
как бы жалея о том, что не запросил более.
— Пусть
пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по
какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу, так; ей-богу, так.
— Потому что лучше, потому и надел… И сам разъезжает, и другие разъезжают; и он учит, и его учат.
Как наибогатейший польский
пан!
—
Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою бы голову я врал? Разве я не знаю, что жида повесят,
как собаку, коли он соврет перед
паном?
— Ясные
паны! — произнес жид. — Таких
панов еще никогда не видывано. Ей-богу, никогда. Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете!.. — Голос его замирал и дрожал от страха. —
Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее! Те совсем не наши, те, что арендаторствуют на Украине! Ей-богу, не наши! То совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить! Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?
— А ей-богу, хотел повесить, — отвечал жид, — уже было его слуги совсем схватили меня и закинули веревку на шею, но я взмолился
пану, сказал, что подожду долгу, сколько
пан хочет, и пообещал еще дать взаймы,
как только поможет мне собрать долги с других рыцарей; ибо у
пана хорунжего — я все скажу
пану — нет и одного червонного в кармане.
— А
пан думает, что так прямо взял кобылу, запряг, да и «эй, ну пошел, сивка!». Думает
пан, что можно так,
как есть, не спрятавши, везти
пана?
— Ясновельможный
пан!
как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский!
— А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. — при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. — Ай,
какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы
пана посадить на жеребца, такого скорого,
как муха, да и пусть муштрует полки!
— Не можно,
пан; ей-богу, не можно. По всей Польше люди голодны теперь,
как собаки: и рыбу раскрадут, и
пана нащупают.
—
Пан полковник,
пан полковник! — говорил жид поспешным и прерывистым голосом,
как будто бы хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был в городе,
пан полковник!
— Я угощаю вас, паны-братья, — так сказал Бульба, — не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом,
как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута.
— Оттого, что сам старый
пан в городе. Он уже полтора года
как сидит воеводой в Дубне.
— О, любезный
пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое,
какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
— Слушай,
пан! — сказал Янкель, — нужно посоветоваться с таким человеком,
какого еще никогда не было на свете. У-у! то такой мудрый,
как Соломон; и когда он ничего не сделает, то уж никто на свете не сделает. Сиди тут; вот ключ, и не впускай никого!
— А
пан разве не знает, что Бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал! Там всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит
как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что все, что ни есть недоброго, все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
— Ясновельможные
паны! — кричал один, высокий и длинный,
как палка, жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. — Ясновельможные
паны! Слово только дайте нам сказать, одно слово! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать,
какое важное!
— Вон
как! — одобрительно сказал хромой. — Это —
Панов, Василь Васильич, он и есть благодетель селу. Знаменито стекло льет, пивные бутылки на всю губерню.
Клим прикрыл глаза, ожидая, когда колокол грохнет о землю, слушая,
как ревут, визжат люди, рычит кузнец и трубит
Панов.
— Это — шуты,
пане, это — шуты! — презрительно повторял маленький поляк, весь красный,
как морковь, от негодования. — Скоро нельзя будет приходить! — В зале тоже зашевелились, тоже раздавался ропот, но больше смех.
— О, конечно, он не так хорошо танцует,
как танцевали кавалеры с пани Мариной… Но
пан Игнатий хочет видеть настоящую мазурку, знаете, мазур Хлопицкого? Не мазуру Контского, а мазур Хлопицкого… Паненка Зося не знает про кавалера… Сюрприз, все сюрприз, везде сюрприз…
Расправив седой ус и щелкнув каблуками,
пан Кухцинский пошел в первой паре с тем шиком, с
каким танцуют мазурку только одни поляки.
Оба они
как вошли в комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, стали обращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу, принимая его, по неведению, за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его с каждым словом: «
пане пулковнику».
В существенном же явилось одно показание
панов, возбудившее необыкновенное любопытство следователей: это именно о том,
как подкупал Митя, в той комнатке,
пана Муссяловича и предлагал ему три тысячи отступного с тем, что семьсот рублей в руки, а остальные две тысячи триста «завтра же утром в городе», причем клялся честным словом, объявляя, что здесь, в Мокром, с ним и нет пока таких денег, а что деньги в городе.
— Вот она моя колода, не распечатана! — Он поднял ее и показал всем кругом. — Я ведь видел оттелева,
как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил — шильник ты этакой, а не
пан!
— А я видел,
как тот
пан два раза передернул, — крикнул Калганов.
— Нет-с, видите-с, — повернулся к нему Максимов, — я про то-с, что эти там паненки… хорошенькие-с…
как оттанцуют с нашим уланом мазурку…
как оттанцевала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки,
как кошечка-с… беленькая-с… а пан-ойц и пани-матка видят и позволяют… и позволяют-с… а улан-то назавтра пойдет и руку предложит… вот-с… и предложит руку, хи-хи! — хихикнул, закончив, Максимов.
Мелькнуло у него тоже, что этот высокий
пан, вероятно, друг и приспешник
пану на диване,
как бы «телохранитель его», и что маленький
пан с трубкой, конечно, командует
паном высоким.
— Пузьно,
пане! —
как бы нехотя отозвался
пан на диване…
— Естем до живего доткнентным! (Я оскорблен до последней степени!) — раскраснелся вдруг маленький
пан как рак и живо, в страшном негодовании,
как бы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь, последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Он боялся Грушеньки, он предчувствовал, что
пан сейчас раскричится. Так и случилось.
Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.
— И другой
пан,
как его, эй, ясневельможный, бери стакан! — хлопотал Митя.
— Это ты оттого плюешься,
пане, — проговорил Митя
как отчаянный, поняв, что все кончилось, — оттого, что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!
— Рубли-то вот
как,
пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе — честью клянусь, будут, достану из-под земли! — крикнул Митя.
— Да нет, нет, это
пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был,
как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
— Як сен поважашь то робиць,
пане! (
Как вы смеете это делать!) — рявкнул на Калганова и
пан Врублевский.
— Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, — вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити
как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз
пан ответил уже с видимою раздражительностью...
Но Фетюкович поймал и их в свои тенета:
как ни вилял позванный опять Трифон Борисович, а все-таки должен был сознаться, что его колода карт была подменена
паном Врублевским своею, а что
пан Муссялович, меча банк, передернул карту.
— Пани Агриппина! — начал было маленький
пан, весь красный от задора,
как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.
— Па-не!! — прокричали оба
пана с угрозою, наставившись на Митю,
как петухи. Особенно вскипел
пан Врублевский.
— Так и отдаст тебе польский игрок миллион! — воскликнул Митя, но тотчас спохватился. — Прости,
пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гонор, на польску честь! Видишь,
как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет — валет.
Кто хочет знать,
как сильно действовала на молодое поколение весть июльского переворота, пусть тот прочтет описание Гейне, услышавшего на Гельголанде, что «великий языческий
Пан умер». Тут нет поддельного жара: Гейне тридцати лет был так же увлечен, так же одушевлен до ребячества,
как мы — восемнадцати.
Да, она развилась. Все данные ей природой способности раскрылись вполне, и ничего другого ждать было нечего. Но
как быстро все объяснилось!
как жестока судьба, которая разом сняла покровы с его дорогих заблуждений, не давши ему даже возможности вдоволь налюбоваться ими! Ему и укрыться некуда. Везде, в самом отдаленном уголку дома, его настигнет нахальный смех
панов Туровского, Бандуровского и Мазуровского.
— Ведь нам теперича в усадьбы свои носа показать нельзя, — беспокоился четвертый, — ну,
как я туда явлюсь? ни
пан, ни хлоп, ни в городе Иван, ни в селе Селифан. Покуда вверху трут да мнут, а нас «вольные»-то люди в лоск положат! Еще когда-то дело сделается, а они сразу ведь ошалеют!
Однако ж и то относительное спокойствие, которым пользовался Бурмакин в течение лета, постепенно приближалось к концу. Наступил сентябрь, и полк снова расположился на зимних квартирах. Первыми прилетели в Веригино
паны Туровский, Бандуровский и Мазуровский, затем и сестрицы Чепраковы; гвалт возобновился в той же силе,
как и до лагерей. Валентин совсем потерял голову.
Покуда шла эта неурядица, Калерия Степановна как-то изловчилась перестроить старое аббатство. Туда и переселилась Милочка, по продаже Веригина, так
как муж решительно отказался принять ее к себе. Вместе с нею перенесли в аббатство свои штаб-квартиры и
паны Туровский, Бандуровский и Мазуровский.
Уже мелькнули
пан Данило и его верный хлопец на выдавшемся берегу. Вот уже их и не видно. Непробудный лес, окружавший замок, спрятал их. Верхнее окошко тихо засветилось. Внизу стоят козаки и думают,
как бы влезть им. Ни ворот, ни дверей не видно. Со двора, верно, есть ход; но
как войти туда? Издали слышно,
как гремят цепи и бегают собаки.
— Не всякий голова голове чета! — произнес с самодовольным видом голова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похожего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его устах. —
Как думаешь,
пан писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ, чтобы с каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего… А?
— Это тесть! — проговорил
пан Данило, разглядывая его из-за куста. — Зачем и куда ему идти в эту пору? Стецько! не зевай, смотри в оба глаза, куда возьмет дорогу
пан отец. — Человек в красном жупане сошел на самый берег и поворотил к выдавшемуся мысу. — А! вот куда! — сказал
пан Данило. — Что, Стецько, ведь он
как раз потащился к колдуну в дупло.